Леонид   Андреев .  Бездна

I

     Уже кончался день, а они двое все шли, все говорили и  не  замечали  ни
времени, ни дороги. Впереди, на пологом холме,  темнела  небольшая  роща,  и
сквозь ветви деревьев красным  раскаленным  углем  пылало  солнце,  зажигало
воздух и весь его превращало в огненную золотистую пыль. Так  близко  и  так
ярко было солнце,  что  все  кругом  словно  исчезало,  а  оно  только  одно
оставалось, окрашивало дорогу и ровняло ее. Глазам идущих стало больно,  они
повернули назад, и сразу перед ними все потухло, стало  спокойным  и  ясным,
маленьким и отчетливым. Где-то далеко, за версту или больше,  красный  закат
выхватил высокий ствол сосны, и он горел среди зелени, как  свеча  в  темной
комнате; багровым налетом покрылась впереди дорога, на которой теперь каждый
камень  отбрасывал  длинную  черную  тень,  да   золотисто-красным   ореолом
светились  волосы  девушки,  пронизанные  солнечными  лучами.  Один   тонкий
вьющийся волос отделился от других  и  вился  и  колебался  в  воздухе,  как
золотая паутинка.
     И то, что впереди стало темно, не прервало и не изменило их  разговора.
Такой же ясный, задушевный и тихий, он лился спокойным потоком и был все  об
одном: о силе, красоте и  бессмертии  любви.  Оба  они  были  очень  молоды:
девушке было всего семнадцать лет, Немовецкому на четыре года больше, и  оба
они были в ученической форме: она в скромном коричневом платье  гимназистки,
он в красивой форме студента-технолога.  И  как  и  речь,  все  у  них  было
молодое, красивое и чистое:  стройные,  гибкие  фигуры,  словно  пронизанные
воздухом и родные ему, легкая  упругая  поступь  и  свежие  голоса,  даже  в
простых словах звучавшие задумчивой нежностью, так, как звенит ручей в тихую
весеннюю ночь, когда не весь еще снег сошел с темных полей.
     Они шли, сворачивая там,  где  сворачивала  незнакомая  дорога,  и  две
длинные, постепенно утончающиеся тени,  смешные  от  маленьких  головок,  то
раздельно двигались впереди, то сбоку сливались в одну узкую и длинную,  как
тень тополя, полосу. Но они не видели теней и говорили,  и,  говоря,  он  не
сводил глаз с ее красивого лица, на  котором  розовый  закат  точно  оставил
часть своих нежных красок, а она смотрела  вниз,  на  тропинку,  отталкивала
зонтиком маленькие камешки и следила, как из-под темного  платья  равномерно
выдвигался то один, то другой острый кончик маленькой ботинки.
     Дорогу пересекла канава с пыльными, обвалившимися от ходьбы  краями,  и
они на миг остановились. Зиночка подняла голову, обвела вокруг  затуманенным
взглядом и спросила:
     - Вы знаете, где мы? Я здесь ни разу не была.
     Он внимательно оглядел местность.
     - Да, знаю. Там, за этим бугром, город. Давайте руку, я вам помогу.
     Он протянул руку, нерабочую  руку,  тонкую  и  белую,  как  у  женщины.
Зиночке было  весело,  ей  хотелось  перепрыгнуть  канаву  самой,  побежать,
крикнуть: "Догоняйте!" - но она сдержалась, слегка, с важной  благодарностью
наклонила голову и немного боязливо протянула руку, сохранившую  еще  нежную
припухлость детской руки. А ему хотелось до боли сжать эту трепетную  ручку,
но он также сдержался,  с  полупоклоном  почтительно  принял  ее  и  скромно
отвернулся, когда у всходившей девушки слегка приоткрылась нога.
     И снова они шли и говорили, но головы их были полны ощущением на минуту
сблизившихся рук. Она  еще  чувствовала  сухой  жар  его  ладони  и  крепких
пальцев; ей было приятно и немного совестно, а он ощущал  покорную  мягкость
ее крохотной ручки и видел черный силуэт ноги и маленькую  туфлю,  наивно  и
нежно обнимавшую ее. И было что-то острое, беспокойное  в  этом  немеркнущем
представлении узкой полоски белых юбок  и  стройной  ноги,  и  несознаваемым
усилием воли он потушил его. И тогда ему стало весело, и сердцу его было так
широко и свободно в груди, что захотелось петь, тянуться  руками  к  небу  и
крикнуть: "бегите, я буду вас догонять" - эту  древнюю  формулу  первобытной
любви среди лесов и гремящих водопадов.
     И от всех этих желаний к горлу подступали слезы.
     Длинные, смешные тени исчезли, и дорожная пыль стала серой и  холодной,
но они не заметили этого и говорили. Оба они прочли много  хороших  книг,  и
светлые образы людей, любивших, страдавших и погибавших  за  чистую  любовь,
носились перед их  глазами.  В  памяти  воскресали  отрывки  неведомо  когда
прочитанных стихов, в одежду звучной гармонии и  сладкой  грусти  облекавший
любовь.
     - Вы не помните, откуда это? - спрашивал Немовецкий, припоминая: - "...
и со мною снова та, кого люблю, от которой скрыл я, не сказав ни слова,  всю
тоску, всю нежность, всю любовь мою..."
     - Нет, - ответила Зиночка и задумчиво  повторила:  -  "всю  тоску,  всю
нежность, всю любовь мою"...
     - Всю любовь мою, - невольным эхом откликнулся Немовецкий.
     И снова они вспоминали. Вспоминали чистых, как  белые  лилии,  девушек,
надевавших черную монашескую одежду, одиноко тоскующих в  парке,  засыпанном
осенней листвой, счастливых в своем  несчастье;  они  вспоминали  и  мужчин,
гордых, энергичных, но  страдающих  и  просящих  о  любви  нечутком  венском
сострадании. Печальны были вызванные образы, но в их печали светлее  и  чище
являлась любовь. Огромным, как мир,  ясным,  как  солнце,  и  дивно-красивым
вырастала она перед их глазами, и не было ничего могущественнее ее и краше.
     - Вы могли бы умереть за того, кого любите? спросила Зиночка, смотря на
свою полудетскую руку.
     - Да, мог бы, - решительно ответил Немовецкий, открыто и искренно глядя
на нее. - А вы?
     - Да, и я, - она задумалась. -  Ведь  это  такое  счастье:  умереть  за
любимого человека. Мне очень хотелось бы.
     Их глаза встретились, ясные, спокойные, и что-то хорошее  послали  друг
другу, и губы улыбнулись. Зиночка остановилась.
     - Постойте, - сказала она. - У вас на тужурке нитка.
     И доверчиво она подняла руку к его плечу и  осторожно,  двумя  пальцами
сняла нитку.
     - Вот! - сказала она и, став серьезной, спросила:  -  Отчего  вы  такой
бледный и худой? Вы много занимаетесь, да? Не утомляйте себя, не надо.
     - У вас глаза голубые, а в них светлые точечки, как искорки, -  ответил
он, рассматривая ее глаза.
     - А у вас черные. Нет, карие, теплые. И в них...
     Зиночка не договорила, что в  них,  и  отвернулась.  Лицо  ее  медленно
краснело, глаза стали смущенные и робкие, а губы невольно улыбались.  И,  не
ожидая улыбающегося и чем-то довольного Немовецкого, она  тронулась  вперед,
но скоро остановилась.
     - Смотрите, солнце зашло! - с грустным изумлением воскликнула она.
     - Да, зашло, - с внезапной, острой грустью отозвался он.
     Свет  погас,  тени  умерли,  и  все  кругом  стало  бледным,  немым   и
безжизненным. Оттуда,  где  раньше  сверкало  раскаленное  солнце,  бесшумно
ползли вверх темные груды облаков и шаг  за  шагом  пожирали  светло-голубое
пространство.  Тучи  клубились,  сталкивались,  медленно  и   тяжко   меняли
очертания разбуженных чудовищ и неохотно подвигались вперед, точно их самих,
против их воли, гнала какая-то неумолимая,  страшная  сила.  Оторвавшись  от
других, одиноко металось светлое волокнистое облачко, слабое и испуганное.

II

     Щеки Зиночки побледнели, губы стали красными, почти  кровавыми,  зрачок
неприметно расширился, затемнив глаза, и она тихо прошептала:
     - Мне страшно. Тут так тихо. Мы заблудились?
     Немовецкий сдвинул густые брови и пытливо оглядел местность.
     Без  солнца,  под  свежим   дыханием   близкой   ночи,   она   казалась
неприветливой  и  холодной;  во  все  стороны  раскидывалось  серое  поле  с
низенькой, словно притоптанной травой, глинистыми оврагами, буграми и ямами.
Ям было много, глубоких, отвесных и маленьких, поросших ползучей  травой;  в
них уже бесшумно залегла на ночь молчаливая тьма; и то, что здесь были люди,
что-то делали, а теперь их нет,  делало  местность  еще  более  пустынной  и
печальной. Там и здесь, как сгустки лилового холодного тумана, вставали рощи
и перелески и точно выжидали, что скажут им заброшенные ямы.
     Немовецкий подавил  поднимавшееся  в  нем  тяжелое  и  смутное  чувство
тревоги и сказал:
     - Нет, мы не заблудились. Я знаю дорогу. Сперва полем,  а  потом  через
тот лесок. Вы боитесь?
     Она храбро улыбнулась и ответила:
     - Нет. Теперь нет. Но нужно скорее домой - пить чай.
     Быстро и решительно они двинулись вперед, но скоро замедлили шаги.  Они
не глядели по сторонам, но чувствовали угрюмую враждебность  изрытого  поля.
Окружавшего их тысячью тусклых неподвижных глаз, и это чувство сближало их и
бросало к воспоминанию  детства.  И  воспоминания  были  светлые,  озаренные
солнцем, зеленой листвой, любовью и смехом. Как будто это была не  жизнь,  а
широкая, мягкая песня, и звуками в ней были они сами, две  маленькие  нотки:
одна звонкая и чистая, как звенящий хрусталь, другая немного глуше, но  ярче
- как колокольчик.
     Показались люди - две женщины, сидевшие на краю глубокой глиняной  ямы;
одна сидела, заложив ногу за ногу,  и  пристально  смотрела  вниз;  головной
платок  приподнялся,  открывая  космы  путаных  волос;  спина  горбилась   и
встягивала  вверх  грязную  кофту  с  крупными,  как   яблоки,   цветами   и
распустившимися завязками. На проходящих она не  взглянула.  Другая  женщина
полулежала возле, закинув  голову.  Лицо  у  нее  было  грубое,  широкое,  с
мужскими чертами, и под глазами на выдавшихся скулах горели по  два  красных
кирпичных пятна, похожих на  свежие  ссадины.  Она  была  еще  грязнее,  чем
первая, и смотрела на идущих прямо и просто. Когда они  прошли,  она  запела
густым, мужским голосом:

                      - Для тебя одного, мой любезный,
                      Я, как цвет ароматный, цвела...

     - Варька, слышишь? - обратилась она к молчаливой подруге и, не  получив
ответа, громко и грубо захохотала.
     Немовецкий знал таких женщин, грязных даже тогда,  когда  на  них  было
богатое и красивое платье, привык к ним, и  теперь  они  скользнули  по  его
взгляду и, не оставив следа, исчезли. Но Зиночка, почти коснувшаяся их своим
коричневым скромным платьем, почувствовала что-то враждебное, жалкое и злое,
на миг вошедшее в ее душу. Но через несколько минут впечатление изгладилось,
как тень облака, быстро бегущая по  золотистому  лугу,  и  когда  мимо  них,
обгоняя, прошли двое: мужчина в картузе и пиджаке, но босиком,  и  такая  же
грязная женщина, она увидела  их,  но  не  почувствовала.  Не  отдавая  себе
отчета, она долго еще следила за женщиной, и ее немного  удивило,  почему  у
нее такое тонкое платье, как-то липко, точно мокрое, обхватывающее  ноги,  и
подол с широкой полосой жирной грязи, въевшейся в материю. Что-то тревожное,
больное и страшно безнадежное было в трепыхании  этого  тонкого  и  грязного
подола.
     И снова они шли и говорили, а за ними двигалась, нехотя, темная туча  и
бросала прозрачную, осторожно прилегающую  тень.  На  распертых  боках  тучи
тускло просвечивали желтые медные пятна  и  светлыми,  бесшумно  клубящимися
дорогами скрывались за тяжелой массой. И  тьма  сгущалась  так  незаметно  и
вкрадчиво, что трудно было в нее поверить, и казалось, что все еще это день,
но день тяжело больной и тихо умирающий. Теперь они говорили о тех  страшных
чувствах и мыслях, которые посещают человека ночью, когда он не спит,  и  ни
звуки, ни речи не мешают ему, и то, как тьма,  широкое  и  многоглазое,  что
есть жизнь, плотно прижимается к самому его лицу.
     - Вы представляете себе бесконечность? - спросила Зиночка,  Прикладывая
ко лбу пухлую ручку и крепко зажмуривая глаза.
     - Нет. Бесконечность...  Нет,  -  ответил  Немовецкий,  также  закрывая
глаза.
     - А я иногда вижу ее. Первый раз я увидела, когда была  еще  маленькая.
Это как будто телеги. Стоит одна телега, другая, третья и  так  далеко,  без
конца, все телеги, телеги... Страшно, - она вздрогнула.
     - Но почему телеги? - улыбнулся Немовецкий, хотя ему было неприятно.
     - Не знаю. Телеги. Одна, другая... без конца.
     Тьма вкрадчиво густела, и туча уже прошла над  их  головами  и  спереди
точно заглядывала в их побледневшие, опущенные лица. И  все  чаще  вырастали
темные  фигуры  оборванных  грязных  женщин,  словно   их   выбрасывали   на
поверхность  глубокие,  неизвестно  зачем   выкопанные   ямы,   и   тревожно
трепыхались их мокрые подолы. То в одиночку, то по две,  по  три  появлялись
они, и голоса их звучали громко и странно-одиноко в замершем воздухе.
     - Кто эти женщины? Откуда их столько? - спрашивала Зиночка  боязливо  и
тихо. Немовецкий знал, кто эти женщины, и ему было страшно, что они попали в
такую дурную и опасную местность, но спокойно ответил:
     - Не знаю. Так. Не нужно о них говорить. Вот сейчас пройдем этот лесок,
а там будет застава и город. Жаль, что мы так поздно вышли.
     Ей стало смешно, что он говорит: поздно, когда они вышли в четыре часа,
и она взглянула на него и улыбнулась. Но брови его  не  расходились,  и  она
предложила, успокаивая и утешая:
     - Пойдемте скорее. Мне хочется чаю. Да и лес уже близко.
     - Пойдемте.
     Когда они вошли в лес и деревья  молчаливо  сошлись  вершинами  над  их
головами, стало очень темно, но уютно и спокойно.
     - Давайте руку, - предложил Немовецкий.
     Она нерешительно подала руку, и легкое  прикосновение  точно  разогнало
тьму. Руки их были неподвижны и  не  прижимались,  и  Зиночка  даже  немного
отодвигалась от спутника, но все их  сознание  сосредоточилось  на  ощущении
этого маленького местечка в теле, где соприкасались руки. И  опять  хотелось
говорить о красоте и таинственной силе любви,  но  говорить  так,  чтобы  не
нарушать молчания, говорить не словами, а взглядами. И они думали, что нужно
взглянуть, и хотели, но не решались.
     - А вот опять люди! - весело сказала Зиночка.

III

     На поляне, где было светлее,  сидели  около  опорожненной  бутылки  три
человека и молча, выжидательно смотрели на  подходящих.  Один,  бритый,  как
актер, засмеялся и свистнул так, как будто это значило:
     - Ого!
     Сердце у Немовецкого упало и замерло  в  страшной  тревоге,  но,  будто
подталкиваемый сзади, он шел  прямо  на  сидящих,  около  которых  проходила
тропинка. Те ждали, и три пары глаз темнели неподвижно и страшно.  И  смутно
желая расположить к себе этих мрачных, оборванных людей, в молчании  которых
чувствовалась угроза, указать  на  свою  беспомощность  и  разбудить  в  них
сочувствие, он спросил:
     - Где пройти к заставе? Здесь?
     Но  они  не  ответили.  Бритый   свистнул   что-то   неопределенное   и
насмешливое,  а  другие  двое  молчали  и  смотрели  с   тяжелой,   зловещей
пристальностью. Они были пьяны, злы,  и  им  хотелось  любви  и  разрушения.
Краснощекий,  оплывший,  приподнялся  на  локти,  потом  нерешительно,   как
медведь, оперся на лапы и встал, тяжело вздохнув. Товарищи мельком взглянули
на него и опять с той же пристальностью уставились на Зиночку.
     - Мне страшно, - одними губами сказала она.
     Не слыша слов, Немовецкий  понял  ее  по  тяжести  опершейся  руки.  И,
стараясь сохранить вид спокойствия, не чувствуя роковую неотвратимость того,
что  сейчас  случится,  он  зашагал  ровно  и  твердо.  И  три   пары   глаз
приблизились, сверкнули  и  остались  за  спиной.  "Нужно  бежать",  подумал
Немовецкий и сам ответил себе: "Нет, нельзя бежать".
     - Совсем дохляк парень, даже  обидно,  -  сказал  третий  из  сидевших,
лысый, с редкой рыжей бородой. - А девочка хорошенькая, дай Бог всякому.
     Все трое как-то неохотно засмеялись.
     - Барин, погоди на два слова! - густо, басом сказал высокий и  поглядел
на товарищей.
     Те приподнялись.
     Немовецкий шел не оглядываясь.
     - Нужно погодить, когда просят, - сказал рыжий. - А то ведь  и  по  шее
можно.
     - Тебе говорят! - гаркнул высокий и в два прыжка нагнал идущих.
     Массивная рука опустилась на плечо  Немовецкого  и  покачнула  его,  и,
обернувшись, он возле самого лица  встретил  круглые,  выпуклые  и  страшные
глаза. Они были так близко, точно он смотрел на  них  сквозь  увеличительное
стекло и ясно различал красные жилки на белке и желтоватый гной на ресницах.
И, выпустив немую руку Зиночки, он полез в карман, и забормотал:
     - Денег!.. Нате денег. Я с удовольствием.
     Выпуклые глаза все более круглились  и  светлели.  И  когда  Немовецкий
отвел от них свои глаза, высокий  немного  отступил  назад  и  без  размаху,
снизу, ударил Немовецкого в подбородок. Голова Немовецкого откачнулась, зубы
ляскнули, фуражка опустилась на лоб и свалилась, и, взмахнув руками, он упал
навзничь. Молча, без крика, повернулась Зиночка и  бросилась  бежать,  сразу
приняв всю быстроту, на какую была способна. Бритый крикнул долго и странно:
     - А-а-а!..
     И с криком погнался за ней.
     Немовецкий, шатаясь, вскочил, но не успел еще  выпрямиться,  как  снова
был сбит с ног ударом в  затылок.  Тех  было  двое,  а  он  один,  слабый  и
непривыкший к борьбе, но он долго боролся, царапался ногтями, как  дерущаяся
женщина, всхлипывал от бессознательного отчаяния и кусался. Когда он  совсем
ослабел, его подняли  и  понесли;  он  упирался,  но  в  голове  шумело,  он
переставал понимать, что с ним  делается,  и  бессильно  обвисал  в  несущих
руках. Последнее, что он увидел - это кусок рыжей бороды,  почти  попадавшей
ему в рот, а за ней темноту леса и светлую  кофточку  бегущей  девушки.  Она
бежала молча и быстро, так, как бегала на днях, когда играли в горелии, -  а
за ней мелкими шажками, настигая, несся бритый. А  потом  Немовецкий  ощутил
вокруг себя пустоту, с замиранием сердца понесся куда-то вниз, грохнул  всем
телом, ударившись о землю, - и потерял сознание.
     Высокий  и  рыжий,  бросившие  Немовецкого  в  ров,  постояли  немного,
прислушиваясь к тому, что происходило на дне рва. Но лица их  и  глаза  были
обращены  в  сторону,  где  осталась  Зиночка.  Оттуда  послышался  высокий,
придушенный женский крик и тотчас замер. И высокий сердито воскликнул:
     - Мерзавец! - и прямиком, ломая сучья, как медведь, побежал.
     - И я! И я! - тоненьким голоском кричал рыжий, пускаясь за ним  вослед.
Он был слабосилен и запыхался; в борьбе  ему  ушибли  коленку,  и  ему  было
обидно, что мысль о  девушке  пришла  ему  первому,  а  достанется  она  ему
последнему. Он приостановился, потер рукой коленку,  высморкался,  приставив
палец к носу, и снова побежал, жалобно крича:
     - И я! И я!
     Темная туча уже расползлась по всему небу, и  наступила  темная,  тихая
ночь. В темноте скоро  исчезла  коротенькая  фигура  рыжего,  но  долго  еще
слышался неровный топот его ног, шорох раздвигаемых листьев  и  дребезжащий,
жалобный крик:
     - И я! Братцы, и я!

IV

     В рот Немовецкому набралась земля и скрипела на зубах. И первое,  самое
сильное, что он почувствовал, придя в сознание, был густой и спокойный запах
земли. Голова была тупая, словно налитая тусклым  свинцом,  так  что  трудно
было ворочать; все тело ныло, и сильно болело плечо, но ничего  не  было  ни
переломано, ни разбито. Немовецкий сел и  долго  смотрел  вверх,  ничего  не
думая и не вспоминая. Прямо над  ним  свешивался  куст  с  черными  широкими
листьями, и сквозь них  проглядывало  очистившееся  небо.  Туча  прошла,  не
бросив ни одной капли дождя и сделав воздух сухим и  легким,  и  высоко,  на
середину неба, поднялся разрезанный месяц с  прозрачным,  тающим  краем.  Он
доживал последние ночи и  светил  холодно,  печально  и  одиноко.  Небольшие
клочки облаков быстро пронеслись в вышине,  где  продолжал,  очевидно,  дуть
сильный  ветер,  но  не  закрывали  месяца,  а  осторожно  обходили  его.  В
одиночестве месяца, в осторожности высоких,  светлых  облаков,  в  дуновении
неощутимого внизу  ветра  чувствовалась  таинственная  глубина  царящей  над
землею ночи.
     Немовецкий вспомнил все, что произошло, и не поверил.  Все  случившееся
было страшно и непохоже на правду, которая не может быть  такой  ужасной,  и
сам он, сидящий среди ночи и смотрящий откуда-то снизу на перевернутый месяц
и бегущие облака, был также странен и непохож на настоящего. И  он  подумал,
что это обыкновенный страшный сон, очень страшный и дурной. И  эти  женщины,
которых они так много встречали, были также сном.
     - Не может быть, - сказал  он  утвердительно  и  слабо  качнул  тяжелой
головой. - Не может быть.
     Он протянул руку и стал искать фуражку, чтобы идти, но фуражки не было.
И то, что ее не было, сразу сделало все ясным; и он понял,  что  происшедшее
не сон, а ужасная правда. В следующую  минуту,  замирая  от  ужаса,  он  уже
карабкался вверх, обрывался вместе с осыпавшейся землей и снова карабкался и
хватался за гибкие ветви куста.
     Вылезши, он побежал прямо, не рассуждая и  не  выбирая  направления,  и
долго бежал и кружился между деревьями. Так же внезапно,  не  рассуждая,  он
побежал в другую сторону, и опять ветви царапали его лицо, и опять все стало
похоже на сон. И Немовецкому казалось, что когда-то с  ним  уже  было  нечто
подобное: тьма, невидимые ветви, царапающие лицо, и он бежит, закрыв  глаза,
и думает, что все это сон. Немовецкий остановился, потом сел в  неудобной  и
непривычной позе человека, сидящего прямо на земле, без возвышения. И  опять
он подумал о фуражке и сказал:
     - Это я. Нужно убить себя. Нужно убить себя, если даже это сон.
     Он вскочил и снова побежал, но опомнился и пошел медленно, смутно рисуя
себе то место, где на них напали.  В  лесу  было  совсем  темно,  но  иногда
прорывался бледный месячный луч и обманывал, освещая  белые  стволы,  и  лес
казался полным неподвижных и почему-то молчаливых  людей.  И  это  уже  было
когда-то, и это походило на сон.
     - Зинаида Николаевна! - звал Немовецкий  и  громко  выговаривал  первое
слово, но тихо второе,  как  будто  теряя  вместе  со  звуком  надежду,  что
кто-нибудь отзовется.
     И никто не отзывался.
     Потом он попал на тропинку, узнал ее и дошел до поляны. И тут  опять  и
уже совсем он понял, что все это правда, и в ужасе заметался, крича:
     - Зинаида Николаевна! Это я! Я!
     Никто не  откликался,  и,  повернувшись  лицом  туда,  где  должен  был
находиться город, Немовецкий раздельно выкрикнул:
     - По-мо-ги-те!..
     И снова заметался, что-то шепча, обшаривая кусты,  когда  перед  самыми
его ногами всплыло белое мутное пятно, похожее на  застывшее  пятно  слабого
света. Это лежала Зиночка.
     - Господи! Что же  это?  -  с  сухими  глазами,  но  голосом  рыдающего
человека сказал Немовецкий и, став на колени, прикоснулся к лежащей.
     Рука его попала на обнаженное тело, гладкое, упругое, холодное,  но  не
мертвое, и с содроганием Немовецкий отдернул ее.
     - Милая моя, голубочка моя, это я, - шептал он, ища в темноте ее лицо.
     И снова, в другом направлении он протянул руку  и  опять  наткнулся  на
голое тело, и так, куда он ни протягивал ее, он  всюду  встречал  это  голое
женское тело, гладкое, упругое, как будто теплевшее под прикасающейся рукой.
Иногда он отдергивал руку быстро, но иногда задерживал и, как  сам  он,  без
фуражки, оборванный, казался себе не настоящим,  так  и  с  этим  обнаженным
телом он не мог связать представления о Зиночке. И то, что произошло  здесь,
что делали люди с этим безгласным женским телом, представилось ему  во  всей
омерзительной ясности и какой-то странной, говорливой  силой  отозвалось  во
всех его членах. Потянувшись так, что хрустнули суставы, он  тупо  уставился
на  белое  пятно  и  нахмурил  брови,  как  думающий  человек.  Ужас   перед
случившимся застывал в нем, свертывался в комок и лежал в душе,  как  что-то
постороннее и бессильное.
     - Господи, что же это? - повторил он,  но  звук  был  неправдивый,  как
будто нарочно.
     Он нащупал сердце: оно билось слабо, но ровно, и когда  он  нагнулся  к
самому лицу, он ощутил слабое дыхание, словно Зиночка  не  была  в  глубоком
обмороке, а просто спала. И он тихо позвал ее:
     - Зиночка, это я.
     И тут же почувствовал, что будет почему-то хорошо, если она  еще  долго
не проснется. Затаив дыхание  и  быстро  оглянувшись  кругом,  он  осторожно
погладил ее по щеке и поцеловал сперва в закрытые глаза, потом в губы, мягко
раздавшиеся под крепким поцелуем. Его испугало, что она может проснуться,  и
он откачнулся и замер. Но тело было немо и неподвижно, и в его беспомощности
и доступности было что-то жалкое и раздражающее, неотразимо влекущее к себе.
С глубокой нежностью и воровской, пугливой осторожностью Немовецкий старался
набросать на нее обрывки ее платья, и двойное ощущение материи и голого тела
было остро, как нож, и непостижимо, как безумие. Он был  защитником  и  тем,
кто нападает, и он искал помощи у окружающего леса и тьмы, но лес и тьма  не
давали ее. Здесь было  пиршество  зверей,  и,  внезапно  отброшенный  по  ту
сторону  человеческой,  понятной  и  простой   жизни,   он   обонял   жгучее
сладострастие, разлитое в воздухе, и расширял ноздри.
     - Это я! Я! - бессмысленно повторял он, не понимая окружающего  и  весь
полный воспоминанием о том, как  он  увидел  когда-то  белую  полоску  юбки,
черный силуэт ноги и нежно обнимавшую ее туфлю. И, прислушиваясь  к  дыханию
Зиночки, не сводя глаз с того места, где было ее  лицо,  он  подвинул  руку.
Прислушался и подвинул еще.
     - Что же это? - громко и отчаянно  вскрикнул  он  и  вскочил,  ужасаясь
самого себя.
     На одну секунду в его  глазах  блеснуло  лицо  Зиночки  и  исчезло.  Он
старался понять, что это тело - Зиночка, с которой он шел сегодня и  которая
говорила  о  бесконечности,  и  не  мог;  он  старался  почувствовать   ужас
происшедшего, но ужас был слишком велик, если думать, что все это правда,  и
не появлялся.
     - Зинаида Николаевна! - крикнул он, умоляя. -  Зачем  же  это?  Зинаида
Николаевна?
     Но безгласным  оставалось  измученное  тело,  и  с  бессвязными  речами
Немовецкий опустился на колени. Он умолял, грозил, говорил, что убьет  себя,
и тормошил лежащую, прижимая ее к себе и почти впиваясь ногтями. Потеплевшее
тело мягко поддавалось его усилиям, послушно следуя за его движениями, и все
это было так страшно, непонятно и  дико,  что  Немовецкий  снова  вскочил  и
отрывисто крикнул:
     - Помогите! - и звук был лживый, как будто нарочно.
     И  снова  он  набросился  на  несопротивлявшееся  тело,  целуя,  плача,
чувствуя перед  собой  какую-то   бездну ,  темную,  страшную,  притягивающую.
Немовецкого не было, Немовецкий оставался где-то  позади,  а  тот,  что  был
теперь, с страстной жестокостью  мял  горячее  податливое  тело  и  говорил,
улыбаясь хитрой усмешкой безумного:
     - Отзовись! Или ты не хочешь? Я люблю тебя, люблю тебя.
     С той же хитрой усмешкой он приблизил расширившиеся глаза к самому лицу
Зиночки и шептал:
     - Я люблю тебя. Ты не хочешь говорить, но ты улыбаешься, я это вижу.  Я
люблю тебя, люблю, люблю.
     Он крепче прижал к себе мягкое,  безвольное  тело,  своей  безжизненной
податливостью  будившее  дикую  страсть,  ломал  руки  и  беззвучно  шептал,
сохранив от человека одну способность лгать:
     - Я люблю тебя. Мы никому не скажем, и никто не узнает. И я  женюсь  на
тебе, завтра, когда хочешь. Я люблю тебя. Я поцелую тебя, и ты мне  ответишь
- хорошо? Зиночка...
     И с силой он прижался к ее губам, чувствуя,  как  зубы  вдавливаются  в
тело, и в боли и крепости  поцелуя  теряя  последние  проблески  мысли.  Ему
показалось, что губы девушки дрогнули. На один миг сверкающий огненный  ужас
озарил его мысли, открыв перед ним черную  бездну .
     И черная  бездна  поглотила его.